Заварзин подошел к бюро.

– Ну что, есть? – Фролов едва сдерживался, чтобы не закричать от боли.

– Да, – Заварзин положил именной «вальтер» во внутренний карман пиджака.

– Слава богу. – Андрей нашел в себе силы приподнять голову на товарища. Перед глазами плавали радужные круги. – Я все-таки взял его.

Губы Заварзина тронула нехорошая улыбка.

– А ты не очень радуйся. – Он демонстративно дотронулся до пластыря на прожженной прикуривателем щеке. Взгляд его был красноречивым: «Возможно, перед Дробовым ты отмазался, но со мной все не так просто». И отдал приказ: – Машину к подъезду, выносим быстро и бесшумно.

Поддерживая с двух сторон Антона, два человека спустились с ним по лестнице. Андрею помог спуститься Заварзин. Во дворе в этот ранний час никого не было.

Религиозную школу на 2-м Вышеславцевом переулке посещало не так уж много народа. Алла Мещерякова сидела во втором ряду за столом, похожим на парту. Поглядывая на часы, она листала Талмуд.

Раввин был очень занятой человек, он появлялся в аудитории всего на час-полтора и деловито устраивался за столом. Обычно свой час он посвящал опросу немногочисленных учеников, после чего те принимались за изучение Ветхого завета. Сегодня раввин опаздывал на двадцать минут, что было ему совсем не свойственно. Спустя еще десять минут его место занял слегка растерянный священнослужитель и без всякого предисловия начал рассказ об одном из человеческих пороков.

– Когда Ной посадил первую виноградную лозу, к винограднику пришел сатана, приведя с собой овцу, льва, обезьяну и свинью. Он поочередно заколол их и полил виноградник их кровью. Человек, пьющий вино, с той же последовательностью обнаруживает природные свойства всех заколотых сатаной животных: вначале человек кроток, потом становится отважным, далее он начинает кривляться и под конец валяется в грязи.

Алла слушала рассеянно. Она вспомнила, как вчера раввин окликнул ее во второй раз, и проделал это тем же неуклюжим способом: «Одну секунду, девушка!»

Она остановилась, но «как девушка» не пошла навстречу, молча ожидая приближения раввина. Когда он подошел, Костя Суров находился от них на расстоянии четырех шагов.

– Каждый человек, – изрек раввин, – готовый исповедовать иудейскую веру, может стать евреем. Поскольку ваша мама не еврейка, вам придется соблюдать все заповеди и законы и жить только по ним.

– А разве человек, рожденный от матери-еврейки, не должен соблюдать всех заповедей и постов? – удивилась Алла.

– Тот, кто рожден от мамы-еврейки, может жить так, как захочет, и останется при этом евреем. А вы нет. Это касается всего, в том числе пищи. Правоверный еврей должен потреблять только кошерное. [6] В дни пасхальных праздников вам придется довольствоваться мацой – это пресные лепешки без дрожжей и соли. По субботам вы будете отдыхать, и вам верой запрещено разводить в эти дни огонь, готовить пищу и так далее. Поскольку в наше время разведение огня, в общем-то, не работа, это правило можно опустить.

Глаза у раввина были слегка лукавыми. Аллу так и подмывало спросить: «А вы сами как насчет кошерного?» Хотя она заранее знала два варианта возможных ответов, один из которых прозвучал чуть ранее: «Кто рожден от мамы-еврейки, может жить так, как захочет, и останется при этом евреем».

Алла все же спросила. Раввин повторил сказанное раньше.

– Но вы же глава синагоги! – продолжила давление Алла и едва сумела скрыть презрительную усмешку, когда раввин спокойно ответил:

– Значит, я вдвойне еврей.

После того как от него ушла понравившаяся ему молодая семейная чета, раввин принял исполнительного директора синагоги Натана Грабова. Решая финансовые проблемы, раввин поглядывал на часы: у него еще была запланирована встреча вне синагоги. Правда, ему предстояло подписать несколько бумаг, а торопиться в таких делах он не любил. В спешке можно подписать такое, что до конца дней придется питаться одной мацой.

Натан Грабов пояснял места, которые были не совсем понятны раввину, толстым пальцем тыкая в бумагу.

Раввин отложил в сторону два финансовых документа:

– Эти я оставлю у себя. Зайди через два часа.

Грабов развел руками:

– О чем разговор!

То, чем занимался Натан Грабов в синагоге, отдаленно напоминало работу старосты в православной церкви. Только выглядел еврей-староста более респектабельно и цивилизованно. Другими словами, не был похож на служителя храма.

Спустя два часа раввин бумаги подписал. Вечером он ушел домой, и с тех пор его никто не видел. Последним, с кем он встречался, оказался Натан Грабов. Сейчас он так же, как и Алла, поглядывал на часы: раввин должен был подписать еще один финансовый документ, но задерживался, что было очень и очень странно. После двадцати минут ожидания Грабов снял трубку и набрал номер домашнего телефона раввина. Прослушав длинные гудки, он, качая головой, нервно забарабанил пальцами по крышке «дипломата».

Это было синхронно: Алла тоже отмечала время, краем уха прислушиваясь к священнику-иудаисту.

– Тот, кто губит хотя бы одну живую душу, разрушает целый мир, и кто спасает одну душу, спасает целый мир.

Эта фраза была последней. В сумочке Аллы запищал пейджер, и она, виновато глядя на священника, прочла на экране сообщение: «Наш друг в эфире». После этого прошло не больше минуты, и кто-то, заглянув в аудиторию иешибота, позвал раввина. Улыбка чернобородого служителя служила извинением, он жестом пояснил: одну минуту, я сейчас – и вышел.

Вслед за ним аудиторию покинула Алла, оставив на столе Талмуд и картонную коробку в полиэтиленовом пакете на соседнем стуле. В коробке тихо работало реле времени. Прежде чем выйти, Алла приоткрыла крышку и нажатием кнопки освободила заведенную пружину: время пошло, до взрыва оставалось чуть меньше пятнадцати минут. В этот раз Родион Кочетков, в корне меняя способ, использовал обычный тротил: целая связка тротиловых шашек через детонатор-взрыватель была соединена с реле. Если произвести замер в тротиловом эквиваленте, то взрыв в синагоге явно отставал от взрыва в школе. Хотя все равно был мощным.

Стены иешибота с невероятной силой выперло наружу, потолок рухнул. Учеников в здании уже не было, оставался только персонал синагоги. Те, кто не погиб сразу, были раздавлены бетонной массой потолка и балками перекрытий.

А еще через час в собственной квартире был обнаружен обезглавленный труп раввина. Прежде чем лишиться головы, он был подвергнут жестокой пытке.

Умирая, раввин так и не смог понять или объяснить себе, как вообще можно терпеть, казалось бы, нестерпимую боль.

Он сидел на стуле, крепко стянутый веревками. От побоев его тело приобрело синий, местами с плавным переходом в фиолетовый, цвет. И эти фиолетовые пятна были, пожалуй, страшнее всего. Даже рот с выбитыми передними зубами и почти перекушенным языком не выглядел так жутко.

Для самого раввина страшным было не то, что его подвергают жесточайшим пыткам, а то, что ему даже не пытались объяснить, за что. Верхние зубы от сильного удара металлической дубинки сломались именно после этого вопроса, а самый первый удар пришелся в пах, когда поздно вечером он открыл дверь в свою квартиру. Его втолкнули в прихожую, зажали рот и ударили ногой. Он невнятно промычал: «За что?», но его поняли: кроша зубы, тяжелая дубинка врезалась ему в рот.

Потом в течение всей ночи его периодически избивали, делали какие-то инъекции. Все действия происходили в леденящем душу молчании… Ближе к утру включили телевизор.

Раввин еще мог смотреть и перед смертью получил возможность хоть что-то осмыслить, вернее, понять причину происходящего.

На экране телевизора он увидел себя. Слова, которые он отчетливо выговаривал, поставили все на свои места. Даже не нужно было слушать комментарии журналиста, ведущего экстренный выпуск.

Впрочем, раввину не дали послушать комментарии.